Прохор

Давно то было, мхом поросло, в трясину затянуто да ряской покрылось. В сказаниях воспоминания и остались лишь, а знания те необходимы для семи палат ума своего.

В тридевятом болоте, в тридесятом торфянике жили себе, поживали, комаров глотали да о горе только по рассказам наслышаны были Лягух-Кваколевич да Лягушка-Кваколевна. И дела их грешные, междукочковые обстояли очень даже подобающе: мошкары больше, чем проглотишь, а цаплям их болото не подошло чем-то. Без лиха, с животами раздутыми, пребывавшие в лепоте квакари наплодили одной весной — не слишком-то жаркой, но и без холода — прямо-таки целое болото головастиков.

Да и сами Лягух-Кваколевич с Лягушкой-Кваколевной свою благородную икру в семейной ряске отложили. И, поплававши головастиками, ума понабравшись, явились миру к концу лета три квадевицы-красавицы — лягушачьи принцессы. Ту, которая первой из икры проклюнулась, старшую, то бишь, звали Квалена, вторую величали Ядрена, а третью, меньшенькую — Анфиса, в честь прабабки, знатной квакалки. Квадевицы вышли статные да ладные. Любуясь молодками, лягушачий выпученный взгляд так и радовался. Стало быть, замуж зеленых чудинок выдать сам квабог велел и приказывал.

И вот в один из лучших деньков, когда дождичек накрапывал да солнышко за тучами спряталось, сели Квалена, Ядрена да Анфиса на большой лист кувшинки у протоки. И начали по дедо-прадедовскому обычаю женихов себе выискивать. А обряд тот старинный знатный был да ладный — истинно лягушачий, но токмо исключительно для особ кваколевских кровей.

Состояло действо то в метании соломинок заточенных куда подалее, с целью поиска особ мужеска наполнения для серьезных отношений годных.

Первою закружилась-завертелась Квалена на листе кувшинки да и метнула соломинку куда душой велено. Упала соломинка в тривосьмом болоте прямо-таки рядом с осокой, где Головач, сын дьяка тамошнего комарам счет вёл. Вот и ладненько — справный жених для старшей принцессы.

Тогда Ядрена тож завертелась-закружилась да соломинку-гадалку метнула всю мощь лягушачью вложив. И упала соломинка в триседьмую трясину, угодила на обеденный стол Ногача, сына купца местного, в иных краях не менее известного. А чем Ногач не жених? Очень даже хороший и пригожий.

Обрадовались Лягух-Кваколевич с Лягухой-Кваколевной, что дочери старшие их счастье надежное суженое да ряженое обрели. И отправили жаб быстроходных за женихами — в путь-дороженьку собирать да гостей на пир приглашать. Квакание по всему тридевятому болоту распространилось — обсуждение событий предстоящих знатных, для ума и сердца более чем приятных.

Тут уж и Анфисе, младшенькой, очередь соломинку метать подошла. Ох уж и постаралась квадевица-зелена завертеться-покружиться, чтобы жениха себе выискать знатного-презнатного, всем на зависть, а себе на самую что ни на есть радость.

Паче бяшут, Анфиса свою соломинку метнула так метнула. И сама не поняла, где тростинка заветная упала, да и никто не углядел. За болота, за леса, за облака плакучие, лягушачьи глаза радующие, соломинка улетела, так, что и не сыскать.

Говорить просто, а делать-то что? Замуж квалягушке положено выходить только за того, на кого заветная соломинка укажет. А потому, пока старшие сестры женихов своих наилюбимейших привечали да с ними знакомились, отправилась Анфиса в дорогу дальнюю, путь неблизкий.

Поскакала-попрыгала квадевица-красавица лесами дремучими, оврагами потаенными, полянами заветными да дорогами тележными опасными. Чуяло сердечко малое и не горячее совсем, где соломинку-гадалку искать, где суженого-ряженого выискивать. И привело её чутье хладнокровное, безошибочное в город каменный, человеческий. А там — в замок на горе да в палаты царские.

Скачет Анфиса по палатам великолепным, чует — соломинка близко совсем, а суженого-ряженого, единственного навеки, судьбой веленого, не видно нигде.

И вот припрыгала Анфиса в залу какую-то своими размерами лепую да и убранством тоже. Глянула — лежит соломинка заветная рядом с огромными сафьяновыми сапогами. А суженый-ряженый, судьбой назначенный, где?

И тут голос грубый, человечий, раздавшийся откуда-то сверху оглушил слегка и напугал немного даже квадевицу бесстрашную. Мол, здравствуй моя ненаглядная Анфисушка, давно, дескать, тебя ожидаю. Души в твоей зеленой красоте не чаю, соединены мы с тобой соломинкой в печали и радости до самого смертного гроба.

Посмотрела квадевица, откуда голос идет — от хозяина сафьяновых сапог, оказалось. Пригорюнилась немного, да делать-то нечего: от добра добра не ищут, стала знакомиться.

Оказалось, Прохором парня зовут, сын он единственный местного царя-короля, а больше рассказать о нем и нечего. Про его успехи на охоте да про подвиги ратные, как он десять полков басурманских в землю сыру положил разве только можно словечко замолвить. Да то ведь — скука-скукотищей и народу не понять болотному.

Далее глаголится: вкратце узнав подробности взаимные — а Анфисины у Прохора восхищение вызвали — отправились парень с квадевицей-красавицей в путь-дороженьку к родному торфянику.

А чтоб побыстрее дойти — разместилась квацаревна с опаскою в огромной ладони своего суженого. Впрочем, добрались полюбовники до родных краев без окаянных приключений и лихих людей не встретили.

Только в болоте им не обрадовались: человек, может, и не цапля, а тоже птица залетная.

Скромно так, без особого квакания сыграли Лягух-Кваколевич и Лягуха-Кваколевна свадьбу доченьки младшенькой с Прохором-человеком. Да и поселились молодые на самом отшибе болотном и зажили совсем по-лягушачьи. Лакомился Прохор-человек комарами, мошкарой да мальками и хватало.

Удивлялась Анфиса, мыслила: в ночи ходит тайком суженый дополнительную трапезу выискивать: грибы, ягоды, свежатинку всякую. Днем-то Прохор в болоте сидел да квакал, как старинным обрядом заведено. Только в ночи и мог желания свои нелягушачьи исполнить.

И иное начала примечать Анфиса, неладное что-то, да не к худшему, а к лучшему. Никогда над болотом столько крупных комаров не вилось, а от мошки и вовсе воздух дрожал. Лепота! И стала тогда квадевица зеленая за муженьком своим ночью приглядывать.

Вот настало время тьмы новое, квабогом веленое, Анфиса притворилась спящей, а на муженька глазок один скосила. Прохор же из болота вылез, о землю ударился да в лягуха превратился. Только одежа по траве разлеглась. Сам же Прохор-лягух страсть как хорош да пригож: глазки выпученные, лапки длинные, шкурка лягушачья блестит. Анфиса и раньше в муже своем много привлекательного находила, несмотря на диковинность его, а теперь и вовсе залюбовалась.

Прохор-лягух же поскакал к болоту да и поплыл быстро-быстро. А Анфиса, думая недолго, велению сердца поддавшись, взяла камешки острые да веточки колючие и всю человечью одежу мужнину на кусочки порвала.

Вернулся Прохор, увидел неладное — опечалился. Встретился со взглядом Анфисы выпученным и говорит, мол, что ж ты натворила, женушка моя ненаглядная. Заклятье на меня, мол, наложено, так бы я к лету навсегда обратился в лягушку, а теперь беды жди, и немалой совсем.

Так оно и вышло. Налетели на болото аисты, подхватили Прохора да и унесли куда-то в небеса дальние. Тут бы Анфисе и тризну по мужу съеденному справить, да только чуяло сердечко её лягушачье — живой ненаглядный суженый.

И отправилась квадевица зеленая в путь-дороженьку неблизкую — единственного на всю жизнь долгую, соломинкой веленого, из беды выручать. Сколько дней да ночей странствие длилось — и самой неведомо. Захолодало, лес желтым листом покрылся.

Умаялась совсем квацаревна: по сухой земле скакала да сонными мухами редкими перебивалась. Но чуяла любовью неистовой Анфиса, куда путь держать — прискакала в местность холмистую, где аисты злые гнездо свили.

Увидела главного и заквакала грозно, мол, возвращайте моего мужа немедленно и целехоньким! Рассмеялся старый аист и отвечает, дескать, за наглость твою я тебя прощаю, а то съел бы. Мол, возвращайся в свое болото подобру-поздорову, а Прохор у нас останется — он у птенцов в прислужниках.

Но не отступилась Анфиса, а вызов бросила. Мол, выходи на бой аист окаянный. Рассердилась птица вражья, залетала-закружила над квадевицей зеленой. Только и Анфиса не сплоховала: квакнула. Зело лепо квакнула — от квакания с птицы окаянной все перья облетели. Остальные же аисты в страхе разлетелись кто куда. Тут и Прохор из гнезда выпрыгнул. Обрадовалась Анфиса на него глядючи — уж больно блестящ да пригож её ненаглядный.

Обратно до болота быстро доскакали — с легким сердцем любой путь недлинный. А по дороге рассказал Прохор Анфисе тайну свою: мать его Лягушкой-Царевной была. Заклятье её на сына передалось.

Как же до торфяника добрались, устроили пир радостный да благостный: мальков, мошки, улиток без счету — всё болото просто обквакалось.

Тут и квасказке конец, всем, кто дослушал — большого комара в рот.

А ежели кто считает, что лягушкой быть хуже, чем человеком, — я с вами не квакаю.